О Плюшкине со страниц рассказа Валентина Пикуля

Валдай издревле славился на Руси богатством расторопных жителей, склонных к торговле; край был сытный, привольный, разгульный; в реках водилась жирная форель, находили и жемчужные раковины; изобилие скота в уезде просто ошеломляло, а сам город был знаменит не только валдайскими колокольчиками, но и кренделями особой выпечки, так что путник не проедет мимо, прежде не вкусив от Валдая его природных благ.

Вот в этом краю и родился Федор Михайлович Плюшкин…

Отец его жил с торговли, но в 1848 году отца прибрала холера, а мать, в делах коммерции несведущую, вконец разорили бывшие компаньоны. Отдала мать Федора на учение и за опытом к дяде, купцу второй гильдии Николаю Плюшкину. "Ладно, оставьте, – разрешил дядя. – Поглядим, на какое проворство способен." И стал он мальчиком на побегушках - прислуживал в лавке, убирал двор, бегал в трактир за кипятком.

В четыре часа утра сдергивали с полатей, чтобы снег перед домом убрать, потом с ведрами – за водой, время самовар ставить, а покупатели из дядиной лавки не желают товары нести – Федя тащит; так весь день и крутился мальчонка. Подвырос он, и дядя Николай стал посылать его с товарами по ярмаркам – следить за извозчиками, чтобы чего не сперли. Бывало, едет-едет, а морозы-то лютейшие. На остановках в пути извозчики водки нажрутся да, в тулупы завернувшись, дрыхнут по амбарам, а бедный Федя на возу скрючится, спит на морозе, ажно слезы на щеках замерзают.

Но однажды зимою такой случай выдался. Стоял как-то Федя с метлой возле лавки, вышел и дядя на улицу – прозеваться. Тут к ним подковылял юродивый Тимоха Валдайский, босиком по снегу шастая, и стал что-то нашептывать Николаю Плюшкину по секрету. Дядя послушал его речей да как треснет убогого в ухо – бедный Тимоха в сугроб так и завалился. Дядечка сказал ему:

– Ты мне не колдуй, тварь вшивая! Штобы я, купец второй гильдии, да побираться ходил… не-а, тому не бывать.

А юродивый – из сугроба – на Федю палкой указывал:

– Эвон, отрок с метлой… гляди, какой ясный! Вот его угол всегда будет полон добра всякого, а ты, Николай Плюшкин, завшивеешь, как я, и к нему за милостыней шляться станешь…

Ох, не понравилось дяде Николаю такое пророчество, долго он переживал, думая, потом заявил племяннику:

– Езжай от меня… мне с твоей будущей конкуренции стали вши сниться.

И написал письмо знакомому фабриканту, чтобы тот пристроил Федора "в дело".

Федя в Москве-то и подюжал до расцвета юности, ежедневно таская пудовые тюки на Остоженку. Но московский хозяин скоро его приветил, разглядев усердие молодого работника, его исполнительность и любовь к чтению. Вскоре Фёдор был назначен приказчиком. Через некоторое время вследствие внутрисемейных интриг юноше пришлось расстаться с "покровителем" и вновь вернуться к дяде Николаю, которые к тому времени перебрался в Псков, где владел одним из крупнейших каменных домов в городе.

Но вышиб его дядя прочь, швырнув юнцу десять рублей: "Вот тебе, племяшек родненький… на разжирение!" Приютил Федю с матерью другой дядя – Иван, у которого тоже был дом во Пскове, и в этом доме Иван Плюшкин не только магазин содержал, но и номера сдавал для проезжающих; а чтобы приезжие не скучали, он даже театр имел – с актерами.

Именно в этом доме молодой Фёдор Михайлович 7 февраля 1859 в день своего двадцатидвухлетия открыл собственное торговое дело – галантерейную лавку.

А дело было так.

На десять рублей, что швырнул ему дядя Коля, Феденька накупил всякого барахла – иголок швейных, гребенок, наперстков, мыла, тесемок, катушек с нитками разноцветными, а матушка его – искусница! – сотворила немало «венчиков» (бумажных цветочков, ибо в те времена, читатель, русские крестьяне на шляпах-гречневиках имели обыкновение носить цветочки). Вот с таким товаром Федя стал коробейником и пошел по деревням псковским, еще от околиц баб и девок зычно скликая:

– А кому нитки, а кому иголочки вострые, а кому наперсточки, чтобы не уколоться… Налетай, у других дороже! А вот и книжечка для вечерне-семейного чтения – «Прекрасная магометанка, умирающая на гробе любимого мужа…»

Далеко ушел Федя Плюшкин, даже до Порховского уезда, и однажды вернулся с таким барышом, что сам не поверил. Уже в старости, известный не только в России, но даже в Европе, Федор Михайлович переживал тогдашнюю выручку:

– Семьдесят семь копеек… кто бы мог подумать? Маменька как увидела, так и села. Вот праздник-то был! Поели мы сытно, а потом комедию даром смотрели… Это ли не жизнь?

Торговля – дело наживное, только знай, чего покупателю требуется, и через три годочка коробейник Федя Плюшкин имел уже сто рублей…

С этими деньгами поехал он в Петербург, чтобы накупить выгодных товаров. Столичным коммерсантам понравился парень, непьющий и разумный; поверив Плюшкину, они даже открыли ему кредит, и скоро он завел в Пскове собственную лавчонку, где и начал торговать дешевой галантереей. Псковские модницы повадились навещать его лавку, что размещалась в доме на углу Сергиевской и Петропавловской улиц: в этом же доме Федя Плюшкин снимал комнатки – для себя и для матушки.

– Слава-те Хосподи, – крестилась маменька, – жить стали так, что люди позавидуют. Мне бы еще внуков баюкать, чтобы старость была утешная. Уж я бы и померла спокойно…

Федя Плюшкин жил иными заботами; его тянуло к людям умным, начитанным, сам много читал. От галантерии не поумнеешь, потому парень, отсидев в лавке, вечерами постигал книжную мудрость. Да и сам Псков, еще не тронутый вандализмом казенных архитекторов, раскрывал многие тайны былого – еще цела была крепостная стена, выстоявшая под напором Стефана Батория, еще красовались древние храмы, помнившие Марфу Борецкую, наполняя град звонами древних колоколен, а сколько легенд, сколько преданий…

И маменьку утешил добрый сын. Повинуясь ее воле, Федя отъехал на родимый Валдай, где и выбрал в жену; были меж ними любовь и согласие – на всю  жизнь.

Пожар, случившийся летом 1867 года, уничтожил дотла дом дяди Ивана, где жил и торговал Фёдор Плюшкин. Через три года на старом фундаменте Плюшкин построил собственный каменный дом и навсегда осел в Пскове, пройдя все ступени торговой науки, от мелкого торговца в розницу до крупного оптовика.

Но скоро Плюшкин обрел и главный интерес жизни – к истории как таковой и к тем предметам старины, которые помогали ему освоиться в истории, как в своем доме. Прослышав, что завелся в Пскове такой чудак, который любое «старье» покупает, к Плюшкину потянулись мальчишки, находившие древние монеты, посуду и оружие предков, наезжали крестьяне из деревень, желавшие выручить лишний рубль за всякую ненужную заваль из своих сундуков. Федор Михайлович покупал все, что несли, и правильно делал, приобретая даже такой хлам, который выбрасывал потом на помойку. Много позже он объяснял ученым-археологам свое поведение:

– Я, поймите, был вынужден приобретать все подряд – что бы ни предложили! Потому как, если бы я покупал выборочно, а не все, что несли, то в другой раз продавцы ко мне бы не пришли. А теперь, глядите, у меня всякого жита по лопате!

Нежданно-негаданно, как это и случается в жизни, о собрании Плюшкина заговорили в столичной печати, затем эхом откликнулись и газеты европейские… Правда, наезжим во Псков корреспондентам не все казалось достойным внимания, исподтишка они даже посмеивались, увидев на стендах музея Плюшкина коллекцию старинных лаптей и башмаков, выставку бальных туфелек тех женщин, которые давным-давно отплясали свой век.

Федор Михайлович все насмешки сурово пресекал:

– Да не отворачивайтесь от лаптей! Где вы еще, господа, подобную выставку сыщете? Ни в Эрмитаже, ни в Третьяковской галерее, ни в Румянцевском музее такой выставки отродясь не бывало. Зато вот в музее Парижа целый зал отвели под витрины с обувью предков, так теперь нет отбою от заезжих туристов – ведь всякому интересно, что носили их предки…

Жена Федора распивала чаек из чашки, когда-то украшавшей сервиз Екатерины I, она черпала вареньице ложечкой шведской королевы Христины, а над ее кокошником с головы боярышни Милославской красовался пейзаж работы Пуссена. Домашний уют г-жи Плюшкиной щедро освещала старинная люстра из усадебного дома генералиссимуса  Суворова.

Между тем Плюшкин не просто собирал старину, он самоучкой развился в большого знатока истории. Псковский купец, он вдруг заявил о себе уже серьезно, вполне научно, когда вмешался в грубую реставрацию знаменитых Поганкиных палат, документами из своего собрания доказав археологам, что они делают крыльцо не псковского, а московского типа:

– Эдак вы, господа хорошие, историю искажаете! Да-с. Вы уж извините, но безграмотности я не потерплю.

Как и предсказывал юродивый, иногда к Плюшкину являлся дядя Николай и, терпеливо покашливая у порога, ожидал милостыни – Христа ради и ради хлеба насущного. Получив от племянника пособие, старик, давно разорившийся, сумрачно и почти враждебно оглядывал музейные покои, говорил без зависти, но зато с каким-то угрожающим сожалением:

– Ох, высоко залетел, Федька… гляди, свалишься!

– Залетел, верно. Однако не выше второго этажа. Мне бы и третий надобен, чтобы все собранное разместить.

Коллекция Плюшкина, которую он собирал 40 лет, включала иконы, рукописные и старопечатные книги; личные вещи А. В. Суворова и А. А. Аракчеева; предметы, связанные с сектантством и масонством (часть масонских предметов принадлежала Павлу I); миниатюры, произведения прикладного искусства, оружие разных веков, картины Верещагина, Венецианова, Айвазовского, Шишкина, Пуссена, Тенирса, Грёза, Буше, письма Суворова и Гоголя. Особо выдающимся был нумизматический отдел, который составлял 84 больших ящика редких монет, что превосходило тогдашние коллекции Эрмитажа.

Коллекция составляла миллион экспонатов и, по некоторым оценкам, была третьей в России и одиннадцатой в Европе (не по количеству, а по значимости). Плюшкин разрешал доступ посетителей в свой частный музей. Его фотографии и описания печатались в периодической печати: «Сокровища размещены где только можно, без всякой системы: картины и портреты развешаны по стенам как попало, иконы теснятся возле больших пейзажей или маленьких силуэтов в старинных рамах, а возле стен, в витринах и на шкапах громоздятся фарфоровая посуда, самовары чуть ли не петровского времени, старинные часы, древнее оружие…»

В последние годы жизни Плюшкин вёл переговоры с Императорским Русским музеем Александра III о продаже коллекции, но не успел их завершить. Собиратель говорил «о своем желании, чтобы коллекции его не были проданы за границу, а также о своем полном несогласии продать свои коллекции по частям». После смерти Плюшкина, похороненного на Дмитриевском кладбище во Пскове, его потомки решили продать коллекцию, запрашивая за неё непосильную для государственных музеев сумму 350 тысяч рублей.

По распоряжению дирекции императорских музеев во Псков выехала представительная комиссия искусствоведов для определения и оценки предметов. Высказывалось предложение оставить коллекцию, не расчленяя её, во Пскове, как уникальное и вместе с тем «характерно провинциальное» собрание, ценное именно в своём единстве. Коллекцию полностью купил Император Николай II за 100 тысяч рублей. Ряд предметов из плюшкинского собрания пополнил Российский этнографический музей, Эрмитаж и Русский музей. Лишь очень немногие хранятся во Пскове. Предметы, рассматривавшиеся во времена Плюшкина как тривиальный «хлам» из повседневной жизни, спустя век имеют «растущую музейную востребованность».

Источник:

1. Валентин Пикуль.  Известный гражданин Плюшкин. -  М.:  Вече,  2001

2. Совсем не тот Плюшкин: (Ст. о жизни Ф. М. Плюшкина) - Псков:  Псков. гос. ист.-архитектур. и художеств. музей-заповедник, 2003